Неточные совпадения
Но как ни исполнен
автор благоговения к тем спасительным пользам, которые приносит французский язык России, как ни исполнен благоговения к похвальному обычаю нашего высшего общества, изъясняющегося на нем во все часы дня, конечно, из глубокого
чувства любви к отчизне, но при всем том никак не решается внести фразу какого бы ни было чуждого языка в сию русскую свою поэму.
Раскольников взял газету и мельком взглянул на свою статью. Как ни противоречило это его положению и состоянию, но он ощутил то странное и язвительно-сладкое
чувство, какое испытывает
автор, в первый раз видящий себя напечатанным, к тому же и двадцать три года сказались. Это продолжалось одно мгновение. Прочитав несколько строк, он нахмурился, и страшная тоска сжала его сердце. Вся его душевная борьба последних месяцев напомнилась ему разом. С отвращением и досадой отбросил он статью на стол.
Как все необычные люди, Безбедов вызывал у Самгина любопытство, — в данном случае любопытство усиливалось еще каким-то неопределенным, но неприятным
чувством. Обедал Самгин во флигеле у Безбедова, в комнате, сплошь заставленной различными растениями и полками книг, почти сплошь переводами с иностранного: 144 тома пантелеевского издания иностранных
авторов, Майн-Рид, Брем, Густав Эмар, Купер, Диккенс и «Всемирная география» Э. Реклю, — большинство книг без переплетов, растрепаны, торчат на полках кое-как.
Она ехала и во французский спектакль, но содержание пьесы получало какую-то связь с ее жизнью; читала книгу, и в книге непременно были строки с искрами ее ума, кое-где мелькал огонь ее
чувств, записаны были сказанные вчера слова, как будто
автор подслушивал, как теперь бьется у ней сердце.
Я обо всем предупреждаю читателя, потому скажу ему, чтоб он не предполагал этот монолог Лопухова заключающим в себе таинственный намек
автора на какой-нибудь важный мотив дальнейшего хода отношений между Лопуховым и Верою Павловною; жизнь Веры Павловны не будет подтачиваться недостатком возможности блистать в обществе и богато наряжаться, и ее отношения к Лопухову не будут портиться «вредным
чувством» признательности.
Я раза два останавливался, чтоб отдохнуть и дать улечься мыслям и
чувствам, и потом снова читал и читал. И это напечатано по-русски неизвестным
автором… я боялся, не сошел ли я с ума. Потом я перечитывал «Письмо» Витбергу, потом Скворцову, молодому учителю вятской гимназии, потом опять себе.
В описании подвигов этих грабителей не было прямой лжи; но они представлены в таком свете, с такими восхвалениями, которые ясно свидетельствуют, что в душе
автора, воспевавшего их, не было
чувства человеческой правды.
Но сила непосредственного художнического
чувства не могла и тут оставить
автора, — и потому частные положения и отдельные характеры, взятые им, постоянно отличаются неподдельной истиною.
Это самое уменье видим мы и в обработке характера Большова и находим, что результатом психических наблюдений
автора оказалось чрезвычайно гуманное воззрение на самые, по-видимому, мрачные явления жизни и глубокое
чувство уважения к нравственному достоинству человеческой натуры, —
чувство, которое сообщает он и своим читателям.
Если
автору случалось в нынешних барышнях замечать что-то вроде любви, то тут же открывалось, что
чувство это было направлено именно на человека, с которым могла составиться приличная партия; и чем эта партия была приличнее, то есть выгоднее, тем более страсть увеличивалась.
Если вы с ними заговорите о
чувствах (
автор с умыслом это сделал), они, поверьте, не поддержат разговора или потому, что просто не поймут, или найдут это неприличным.
— Ну, успокойся, Александр! — сказал Петр Иваныч, — таких чудовищ много. Увлекся глупостью и на время забыл о матери — это естественно; любовь к матери —
чувство покойное. У ней на свете одно — ты: оттого ей естественно огорчаться. Казнить тебя тут еще не за что; скажу только словами любимого твоего
автора...
Но они не так скучны, как русские, и в них не редкость найти главный элемент творчества —
чувство личной свободы, чего нет у русских
авторов.
Мы понимаем естественность подобного приговора, и, может быть, сами не чужды желания, чтобы
автор побольше раздражал наши
чувства, посильнее увлекал нас.
В особенности сатирики отличались этим, и даже чем острее, чем резче была сатира, тем с большим
чувством говорилось в ней о благодеяниях, изливаемых на народ императрицей, как будто бы
автор хотел этим отстранить от себя всякий упрек в свободоязычии и старался заранее показать, что он предпринимает обличать пороки единственно по желанию добра обществу.
Другое обстоятельство, благоприятствовавшее
автору «Опыта истории цивилизации в России», — было то, что он писал свою книгу для Европы и издал в Европе:
автор, пишущий о России в самой России, невольно поддается всегда
чувству некоторого пристрастия в пользу того, что его окружает, что ему так близко и так с ним связано различными отношениями.
Должно заметить, что выражение меж тем чрезмерно часто и иногда некстати употребляется в целом романе, А всего досаднее оно после прекрасного, исполненного
чувства обращения
автора на стр. 121...
Почти все они имеют близкое отношение к жизни и впечатлениям
автора и потому дышат простотою и наивностью выражения, искренностью
чувства, не всегда глубокого, но всегда верного, не всегда пламенного, но всегда теплого и разнообразного…
И в повести часто разные лица вступают в разговоры и сами действуют так, что
автор от себя не говорит уже за них; и в драме бывают речи, полные лирического
чувства; и в лирическом стихотворении может быть введен рассказ для того, чтобы еще сильнее возбудить
чувство.
Скажем только, что этому чутью
автора к живым струнам общества, этому уменью тотчас отозваться на всякую благородную мысль и честное
чувство, только что еще начинающее проникать в сознание лучших людей, мы приписываем значительную долю того успеха, которым постоянно пользовался г. Тургенев в русской публике.
Я, разумеется, поняв, что речь, сделав такой рикошет против воли
автора, касается не любви Христи к моей maman, а
чувств ее к другому лицу, сказал...
Смешно вспомнить, что тогда этот роман сразу возбудил недоверчивое
чувство в цензуре. Даже мягкий де Роберти с каждой новой главой приходил все в большее смущение.
Автор и я усиленно должны были хлопотать и отстаивать текст.
Под моим редакторством начинал и Антропов, впоследствии известный
автор пьесы"Блуждающие огни". Его ввел Воскобойников, который был с ним очень близок и заботился о нем с отеческим
чувством. Теперь он забыт, и только любители театра помнят его"Блуждающие огни". Эту пьесу до сих пор еще играют в провинции.
Там был рассказ из крестьянской жизни, подписанный двумя буквами. Владимир Семеныч был в восторге. Он находил, что
автор прекрасно справляется с формой изложения, в описаниях природы напоминает Тургенева, искренен и знает превосходно крестьянскую жизнь. Сам критик был знаком с этой жизнью только по книгам и понаслышке, но
чувство и внутреннее убеждение заставляли его верить рассказу. Он предсказывал
автору блестящую будущность, уверял его, что ждет окончания рассказа с большим нетерпением и проч.
И
автор психологического исследования прослеживал, какое жалованье должен получать человек, чтобы вызвать у профессора «
чувство уважения», какое — чтобы вызвать
чувство «удивления», и какое — чтобы вызвать
чувство «грандиозности».
«Проследим, — говорит
автор, — возрастание
чувств уважения, удивления, грандиозности по поводу разностей в имущественном положении.
Но как ни сильно может быть выражено в одной сцене движение
чувства, одна сцена не может дать характера лица, когда это лицо после верного восклицания или жеста начинает продолжительно говорить не своим языком, но по произволу
автора ни к чему не нужные и не соответствующие его характеру речи.
— Георг Готфрид Гервинус, немецкий шекспировед,
автор капитального труда «Шекспир» (1849—1850; в русском переводе в 1877 г.).], что Шекспир обладал
чувством красоты, Schonheit’s Sinn, но все доказательства Гервинуса доказывают только то, что он сам, Гервинус, совершенно был лишен его.
К сожалению, художественность этого характера нарушается тем, что лицо это так отвратительно своим обжорством, пьянством, распутством, мошенничеством, ложью, трусостью, что трудно разделять
чувство веселого комизма, с которым относится к нему
автор.
Автор этого восторженного, но полного благородных
чувств письма, был подпоручик егерского полка, Яков Иванович Ростовцев. Николай Павлович припомнил, что несколько раз замечал его усердие и ум.
(Примеч.
автора.)] измученный пытками за веру в истину, которую любит, с которою свыкся еще от детства, оканчивает жизнь в смрадной темнице; иноки, вытащенные из келий и привезенные сюда, чтоб отречься от святого обета, данного богу, и солгать пред ним из угождения немецкому властолюбию; система доносов и шпионства, утонченная до того, что взгляд и движения имеют своих ученых толмачей, сделавшая из каждого дома Тайную канцелярию, из каждого человека — движущийся гроб, где заколочены его
чувства, его помыслы; расторгнутые узы приязни, родства, до того, что брат видит в брате подслушника, отец боится встретить в сыне оговорителя; народность, каждый день поруганная; Россия Петрова, широкая, державная, могучая — Россия, о боже мой! угнетенная ныне выходцем, — этого ли мало, чтоб стать ходатаем за нее пред престолом ее государыни и хотя бы самой судьбы?
История умалчивает, с каким
чувством читал граф Алексей Андреевич эту записку, но только вскоре она вернулась по начальству же к ее
автору с лаконичною, энергичною пометкою самого графа: «Дурак! Дурак! Дурак!»
Таким из всех был Алексей Григорьевич Разумовский. Искренно благочестивый, он, как малоросс, принадлежал к партии
автора «Камня Веры», сторонники которой были по большей части украинцы и белорусы. Призренный в младенчестве духовенством, возросший под крылом его в рядах придворных певчих, он взирал на него с
чувством самой искренней и глубокой благодарности и был предан всем своим честным и любящим сердцем. Власть гражданская сошлась с властью духовною.